Обзор литературы "Великая Отечественная война"

Исход «большой» войны во многом зависел от исхода конкретных малых войн «малых» войн: от того как воевал, как выдержал эту свою войну каждый с ней встретившийся. Мы, нынешние, зависим от исхода и характера этих «малых войн» тоже. Если мы действительно зависим от прошлого, то не от общих фраз о нем, не от абстракций; мы зависим от его живой и бесконечно разнообразной конкретности человеческих существований, решений, страданий, судеб. Если это прошлое - война, то предельная художественная реалистическая конкретность может быть, надежнее всего выводит к ее конкретной правде, к истинному облику и человеческому смыслу. Степень конкретности может увеличивать степень нашей внутренней свободы: мы открываем для себя и допускаем то, чего раньше не знали и не могли допускать.
Такой парадокс: чем дальше от войны, тем подробнее и крупнее мы видим, словно смотрим через тот окуляр подзорной трубы, что увеличивает и увеличивает… Не беспредельно такое увеличение, но оно должно быть достаточным, чтобы знали: ничего из того, что легло на весы добра и зла, не упущено не забыто…
Мы смотрим в прошлое глазами еврейских гетто, которых уводили за город и выстраивали рядами, чтобы не тратить лишних пуль, а потом оставалась – дна общая могила – яма. (А. Кузнецов «Бабий Яр»).
Мы видим войну глазами белорусских крестьянок и детишек, чудом оставшихся в живых и на всю жизнь опаленные памятью войны. Широко известны повести – документы А. Адамовича «Хатынская повесть» и «Каратели». В них образ войны как огромной всенародной беды. В них – героическое сопротивление народа, его нравственная, духовная высота, бесчеловечная практика и философия фашизма, его психология и повседневность.
Появление этих книг «живых документов» прошедшей войны, где приведены отрывки воспоминаний дневников очевидцев описываемых событий, людей, претерпевших все тяготы немецкой оккупации, вызвало оживление неофашизма в Западной Европе. В основу повествования положен документ, который стал неотъемлемой частью многих жанров литературы в конце 1970 -1980х гг., он и составил основу многих структур произведений: идейно-тематической, сюжетно-композиционной и системы образов. 
Зачем опять говорят про страшное? Это же было давно и миновало тебя, пронеслось мимо, зажило или уже почти заживает, время лечит, жить нельзя, если все помнить, перебирать, травить себя… И не переиначить сейчас того, что было, стрелку на путях не перевести. После мучительной «Хатынской повести» Алесь Адамович участвовал в создании еще более мучительных книг о времени войны «Я из огненной деревни», «Блокадная книга»; и вот написана, может быть, самая страшная: «Каратели».
Исследование лежит в основе композиционно-сюжетной линии: исследование бесчеловечности, ее истоков и возможностей. Документ, составляющий часть целого в художественном произведении выводит документально-художественную литературу в область документального и философского жанра, обостряет эмоциональную направленность, служит раскрытию внутреннего мира героев, оценке нравственных ценностей.
Жизнью накоплено чересчур много страшных историй, и она «позабыв о выдержке», назначает то одного, то другого их рассказывать. Рассказывать во имя отмщения и справедливости. Это кажется выше человеческих сил: помнить о «слезках ребенка», знать, что искупление невозможно. У «мучителей» всегда заготовлены. 
Бывают злодеяния как бы анонимные. Падают на мирные крыши бомбы и снаряды, и никто не видит лицо убийцы. Это обезличенно творимое мучение.
Самое страшное в повести Алеся Адамовича – это человеческий облик злодейства. Его живое деятельное лицо составлено из многих живых, предприимчивых лиц, из многих внимательных рыскающих глаз. Шансов никаких нет. Мы вынуждены смотреть этими глазами, каким-то боковым зрением улавливающими взгляд тех, кто обречен. Злодеи как бы выстроены в ряд, как их жертвы по росту, по возрастающей: от предателя и полицейского до Гитлера – у каждого своя философия зла. У одних страх, забивающий вечно мучающую совесть, у других убеждение в ничтожности и беспомощности человека, в том Могуществе, что с высоты Тибета наблюдает за миром и ждут своего часа, нуждаются в избранных и посвященных, в «новых людях», в художниках действия, чтобы очистить и возродить человечество. Счет «новым людям» ведется сверху, далее, ниже – бессчетная, кишащая «термитоподобная» человеческая масса. Космогония зла.
Это космогонические умозрения, но чем ниже к земле, тем конкретнее зло, одна практическая жизнь, целеустремленное выполнение приказов, работа. А работа такова: вот деревня Борки, состоящая из семи поселков; в ней много жителей, но никто из них не должен остаться в живых…
И ничего не надо выдумывать; и не прослывешь сочинителем ужасов и кошмаров; все это случилось такого-то числа такого-то года, и вот документы: кто куда пошел и что кому сказал… И все имена известны, и все биографии, и цвет волос, и форма носа, и как в этих работниках оказался, и насколько старательно трудился – все известно. И еще известно, что виноваты во всем фашисты и война.
Фашизм фашизмом, но бежал с канистрой бензина вдоль отчаянно кричавшего сарая и плескал, плескал на бревна живой конкретный человек, и билось в нем сердце и что-то поделывала душа. И было ему в этот момент отчетливо ясно, что есть на свете нечто более важное, чем эти заживо сжигаемые человеческие жизни. И этому важному служил. Превыше всего для него оказалась его жизнь.
В основе художественного исследования, протокольно выверенного, километры магнитофонной ленты, записанные Адамовичем на пепелищах: десять лет он фиксировал рассказы недострелянных, недосгоревших, вчитывался в стенограммы протоколов процессов, в косноязычные исповеди, в вопли убийц: да, мы расстреливали, но нам приказали, мы теперь не такие, как в 1942 году, пусть суд учтет» Десять лет он вынашивал эту свою запредельную, хирургическую прозу – повесть «Каратели».
Документальная хирургия убийств. В своем партизанском отрочестве Алесь Адамович уже зал и о жертвах и о мучениях. Нормальная литература привыкла оперировать такими понятиями, как «мирное население» и «ни в чем не повинные люди». Ей не приходилось иметь дело с реальностью, в которой эти понятия просто отменены. И ребенка, выволакивают из-за печки, чтобы застрелить. Герр полицай ничего не имеет против этого ребенка, он его не знает. Речь идет о статистике. О жизненном пространстве – при чем тут личность или милосердие? Германское руководство нашло научную формулу: «биологический потенциал врага» война – понятие биологическое. Это Достоевский мог с ума сойти от слезинки ребенка в наивном 19 веке. Смерть одного человека – трагедия. А сметь миллиона человек – статистика. Так, кажется, выразился один сильный человек в веке двадцатом?
А вот еще один документ – книга Светланы Алексиевич «Последние свидетели». «Во время Второй мировой войны погибло около 13 миллионов детей: русские, украинцы, белорусы, евреи, поляки, чехи, венгры, румыны, французы, англичане, немцы, японцы, корейцы»- таков эпиграф это книги. И эта книга пронзительная и жесткая. Потому что ее маленькие герои, по словам автора, «в отличие от взрослых – запоминали самые яркие и трагические моменты, а не рисунок события или чувств». Детский взгляд, беззащитный, но беспощадный, до основания обнажает и разоблачает человеческое безумие в форме войны. Узаконенное преступление… Они не политики, не солдаты, не философы, они дети. Самые беспристрастные свидетели. Им нельзя не верить…
Это страшные книги, но они выполняют исключительной важности воспитательную задачу: они возвращают читателю, особенно молодому, конкретно-историческое ощущение войны взамен отвлеченного, риторического. Они показывают, через какую страшную, жестокую войну прошла наша страна и победила.
Над общей могилой авторы взывают о душах, в них загубленных. И это самое большое, что может сделать для них народная память : не отдать забвению.

Зав. Научно-библиографическим отделом                              И.К. Трубина